В рамках IV Чеховского книжного фестиваля Ростов-на-Дону посетил необычный гость – Лев Александрович Аннинский, автор более двадцати книг о литературе и кино, создатель авторской программы «Серебро и чернь», посвященной поэтам Серебряного века. Лев Аннинский связан с нашим городом кровно: здесь он родился в 1934 году. Диалог с ростовчанами в публичной библиотеке мэтр начал своеобразно: «Дайте-ка мне вспомнить, с чем я к вам шел, пока вас не увидел».
«Я увидел ваши записки и почувствовал, как вы вытащили своими вопросами то, ради чего я писал полвека. Поразительно, как все это осталось в вашем сознании», – заметил Лев Александрович, поднимаясь с места. Во время беседы он уже не садился: ходил, жестикулировал, был удивительно энергичен и искренен.
«Вся моя жизнь стала попыткой вернуть отца»
– Лев Александрович, вы приехали на вашу малую родину. Как вам показался город, вы были тронуты?
– Был. Я попросил водителя, который нас вез, повернуть в небольшой переулок. Здесь, в старом двухэтажном доме, до моего рождения в маленькой комнатушке обитала моя будущая мать. И к ней каждую субботу приезжал мой будущий отец. Приезжал он из Таганрога, где преподавал обществоведение в техникуме. Я постоял у этого дома несколько секунд.
– Как-то вы заметили, что наиболее ценное из всего вами созданного – это десятитомная родословная, написанная для ваших дочерей. Означает ли это, что сейчас в России для каждой семьи важнее всего знать свои корни, почувствовать связующую нить?
– Разумеется, означает. Так вот: через восемь лет после начала этих свиданий, не оформив своих отношений, донской казак и тихая евреечка произвели меня на свет. Я родился несколько раньше времени, и отец, думая, что я умру, уехал из Ростова. Когда он узнал, что я не умер, то усыновил меня. Мать поступила в московский вуз и поехала туда учиться, отец последовал за ней. Так мы стали москвичами. А еще через семь лет он ушел на фронт и погиб при невыясненных обстоятельствах.
Мне было семь лет, когда я потерял отца. В этом возрасте для мальчика особенно плохо потерять отца. В три года я бы не успел его полюбить. В семнадцать я бы уже с ним схлестнулся из-за Сталина. Но я его потерял в семь лет, и вся моя жизнь стала попыткой вернуть его. Как все шестидесятники, я любил походы, плавал на байдарках и побывал в тех местах, откуда пришло единственное письмо от отца в 1941 году. Когда я вернулся, то бредил родословной. К тому времени одна из моих казачьих теток подарила мне манускрипт, написанный моим казачьим дедом, станичным учителем, который умер в 1938 году. Этот труд называется «Наш род Ивановых» (а мы Ивановы по происхождению, отец взял псевдоним Аннинский по станице). Когда я увидел этот манускрипт, написанный падающим учительским почерком, я понял, что если кто-то может вписать историю моего отца в эту историю Ивановых, то это буду я. Несколько лет я расспрашивал, разыскивал родственников, ездил и в Таганрог, и в Ростов, и в станицу. Где я только ни был!
Как всякий русский человек, мой отец был писучий. Он писал конспекты, письма, неоконченные поэмы. Мне было неважно, хорошо это написано или плохо, – все соединилось, и создался призрак человека, который неизвестно куда делся. Потом я узнал, что с ним случилось: его немцы расстреляли в 1942 году за то, что он связался с партизанами. Я написал это не для печати, а для дочерей, они прочли. Но нашлось издательство, которое сказало: «А почему бы не издать это для людей?». Я ответил: «Издавайте». Я изрядно сократил свой труд, он вышел в одном томе, который называется «Жизнь Иванова», и это лучшее, что я сделал в своей жизни.
«Я не мог вместить все, но отреагировать я попытался»
– У вас разнообразные интересы: литература, театр, кинематограф, публицистика. Как вам удается все успевать?
– Слушайте свой организм. Ему миллионы лет. Есть у нас перевес таланта над разумом, и это многое объясняет в нашей истории. В какой бы ты эпохе ни оказался, это твое, и изволь в этой ситуации быть человеком. Нет лучшего учителя, чем интуиция. Я почувствовал в школе, что мне надо заниматься русским текстом, и занимаюсь им всю жизнь. Очень многое я хотел наверстать, поэтому и прыгал, как бешеная мышь по амбару, где что плохо лежит – хватал. Я не стал ученым – понятно почему: я не мог вместить все это. Но отреагировать на интересующее меня я попытался. Конечно, я очень многое упустил. Поэтому посоветовать я могу одно: делайте то, что просит ваше существо. Времени всегда будет не хватать. А если будет хватать, значит, дело плохо.
– В одной из статей вы пишите о том, что в России честных нет, но есть святые. Как вы сами это понимаете?
– Эта замечательная мысль принадлежит одному из русских философов начала ХХ века. Я в университете за пять лет получил марксистское образование, которое потом усердно дополнял (не вытеснял). Бердяев, Флоренский, Розанов меня перевернули. А как иначе? Как быть честным, когда дважды два у нас приблизительно четыре? Огромное русское пространство, где все смешалось. Честным быть у нас нетрудно, но каждый честность понимает по-своему, чуть-чуть не так, как другой.
– Каковы ваши предпочтения в русской литературе?
– В шестом классе у меня была замечательная учительница литературы в великолепной школе. Она задала дома читать «Песнь о вещем Олеге» «с выражением». Придя домой, я сел читать Пушкина. Когда я прочел, то понял: со мной происходит что-то странное. Я еще раз прочел. Третий. Начал читать, как оголтелый, не умея освободиться от того, что во мне происходило. Когда я выучил «Песнь» наизусть, совершенно того не желая, меня отпустило. Пошел наутро в школу. Учительница спрашивает: «Кто прочтет?». Я поднял руку, вышел к доске. Прочел, вдохновенно глядя куда-то в стену. Учительница поворачивается и говорит: «Я вам что задавала? Читать с выражением. А ты выучил наизусть. Лучше всех хочешь быть? Пошел на место». Я пошел на место и понял, что при всей моей любви к Пушкину я побоюсь заниматься им профессионально. Так оно и получилось. Тем не менее в меня входили по очереди все, кто должен был войти: сначала Тургенев, потом Герцен, надолго и мощно, потом Лесков, который меня потряс до основания, и Толстой. Толстой – это наше небо, наша верхняя бездна, наше очередное Евангелие, наша наука жить так, как полагается, Достоевский – это наша нижняя бездна. Так они и входили, как им этого хотелось. А мне что оставалось? Не сопротивляться.
Замечательный философ Григорий Померанц как-то написал: «Великие культуры рождаются в великих империях». «Что? Империях? – скажете вы. – Да ведь империя человека распластывает, расплющивает». Но ведь он прав: культура рождается из сопротивления личности имперскому прессу. А если нет империи, будет маленькое или большое счастье, но ни в коем случае не великая культура, которая рождается только из страдания.
«Зарядом соли по ряженым!»
«А как же Чехов? – резонно спросит наш читатель. – Фестиваль-то посвящен Антону Павловичу!» Вместе с нами Лев Аннинский хотел бы подумать вот о чем. Каким образом Чехов, не заставший всего того ужаса, который начался после его смерти, оказался одним из главных писателей кровавого ХХ века? И почему во всем мире считают, что главный драматург ХХ века – Антон Чехов? Об этом театральные этюды мэтра: «Они называются «Заметки нетеатрала», я не считаю себя театралом, и не хочу считать себя театральным критиком. Я хочу понять, что происходит на сцене и в моей душе в ответ».
Один из этих этюдов – «Зарядом соли по ряженым!» – Лев Аннинский зачитал: «Если выстроить «Трех сестер», увиденных мной на разных сценах, выйдет что-то между взводом и ротой. При таком количестве выяснять, что нового открывает в Чехове каждая постановка, мне не по силам (хотя Виктор Гульченко, поставивший спектакль в рамках Международной чеховской лаборатории, им и возглавляемой, заслуживает именно такого подхода). Я все-таки склонен воспринимать новое зрелище не в чеховском, а в современном контексте, от Чехова уже далековатом.
Из всех лейтмотивов пьесы («В Москву, в Москву!», «Мы устали», «Если бы знать» и т. д.) острее всего звучит ожидание ряженых, которые обещали прийти и не пришли. Понятно: своими грубыми масками они только спугнули бы ту тонкую ауру ряжености, которой и без них пронизано действие, – они же своим незримым присутствием помогают это расшифровать.
Военные щеголяют в мундирах, сделанных из подрезанных шинелей. Одна из сестер надевает очки, к которым приделан клоунский нос. Чиновник управы самозабвенно курит кальян. Глухой лакей, которому все по-русски орут в уши, вдруг вступает с орущими в тихий беглый диалог по-итальянски.
То ли реальность тут сплошь ряженая, то ли ряженость – единственная форма реальности… Реальные проблемы (замужество, воспитание детей, дележ комнат) отдают карикатурой, потому что обсуждаются прохвостами, а мечтания честных людей («надо работать», «наши потомки будут лучше нас» и т. д.) звучат настолько пресно, что ждешь, когда же наконец какой-нибудь Соленый кого-нибудь пристрелит, разрядив ситуацию. Что и происходит после томительного чеховского ожидания».
Фото Сергея КРАСНОВА