Жизнь по берлинскому времени

Галина Александровна Ефимова родилась 8 марта 1930 года, к моменту вторжения немцев в 1941 году она закончила три класса. Ребенком Галина Александровна пережила обе оккупации Ростова, бомбежки. И сколько грамм хлеба полагалось по хлебной карточке, женщина не забудет никогда. Она поделилась с нами воспоминаниями о военных годах.

Первые потери

«Когда началась война, многие дети были в пионерских лагерях. Я и мои однокашники находились в Геленджике и даже не знали, что происходит, нам никто ничего не сообщал, просто нас спешно отправили в Ростов. Приезжаем – а тут военное положение, дисциплина жесткая. Сталин еще до войны издал указ: если человек опоздает на пять минут на работу, его судят и дают полгода тюрьмы. Так это в мирное время. А что такое военное время?
В Ростове ввели хлебные карточки, и все население поделили: старики по хлебной карточке получали 250 граммов хлеба, дети – 300, служащие (врачи, учителя) – 400, рабочие – 500, металлурги больше всех – 800. Люди бросились скупать соль, крупу, спички.
Первая оккупация длилась с 20-го по 28 ноября 1941 года. Первая бомбежка была в воскресенье. Десятиклассники гуляли в городском саду (парке имени Горького), что-то праздновали. Я жила рядом, в доме на Семашко, 48. Помню, как в магазине разбилась витрина, осколки посыпались на покупателей. Все люди побежали в подвал. В подвале мы лежали на мешках крупы, кругом паника, одна женщина выкрикивала адрес своей дочки, которая у нее осталась в Батайске.
Когда бомбежка закончилась, я побежала домой. Подошла к дому, вижу – выбиты стекла на всех четырех этажах, на мостовой – слой стеклянных осколков, похожих на кусочки льда. Двери тоже от взрывной волны вырвало, они лежали на полу, как поваленные деревья. В комнате все картины, безделушки, цветы в горшках – все валялось. Когда я поднялась, увидела, что жильцы делают одно и то же: берут полотняный мешок и набивают его всем, что есть ценного, потом пишут адрес и фамилию. Делалось это на случай, если рухнет дом, – чтоб под обломками хоть свой мешок найти. Во время этой бомбежки много праздновавших десятиклассников погибло.
В военное время была светомаскировка: если в доме зажигали свет, на окнах вешали штору, чтоб не просвечивало. В парадных дежурили по два часа. По городу ходил патруль, и, если кто-то шел ночью, должен был предъявить ночной пропуск.
В магазинах мешками, набитыми глиной или песком, со стороны улицы закладывали окна. Это делалось на случай падения бомбы на мостовую, чтоб взрывной волной не разбило витрину. На наши окна мы наклеивали матерчатые кресты, даже на форточки, тоже от взрывной волны.
В первую оккупацию было много беженцев из Одессы, из Украины. Многие евреи не верили в то, что их расстреляют. Думали, это агитация большевиков. Поэтому многие даже не эвакуировались. Мама встретила одного еврея двадцати шести лет с белыми висками – его заставляли рыть могилы для своих, он бежал из Белоруссии. Мы видели немцев. Они говорили: «Москва – капут! Ленинград – капут!».

«Либо живые, либо мертвые»

Во время второй оккупации, с 24 июля 1942 года по 14 февраля 1943-го, немцы на доску объявлений у магазина «Три поросенка» повесили приказ насчет евреев. Евреи должны были носить шестиконечную желтую звезду, по тротуарам не ходить. Им сказали приготовить необходимые вещи и еду на три дня и собраться вместе, не говорили, что будут расстреливать. Пока их везли в грузовиках-душегубках, они травились выхлопными газами, потом их сбрасывали в Змиевскую балку. А вещи, что они взяли в дорогу, забрали себе.
Немцы ввели свои марки, десять советских рублей приравнивались к одной немецкой марке. Открылась наша школа. Хотите учиться – платите. Тогда плата была – ведро угля. А что значит ведро угля по тем временам? Несусветная роскошь. К врачу попасть – платишь деньги. Среди нас не было ни слабых, ни больных. Были либо живые, либо мертвые. Базар был от Московской до Тургеневской, от Буденновского до Ворошиловского. Тогда многие люди остались без работы. Одни стояли с дровами, другие – с лекарствами, третьи – с готовой едой. Многие меняли, а не продавали. Водопровод не работал, воду брали из Дона.
Когда немцы были здесь, они ввели берлинское время, на два часа раньше, чем московское. Комендантский час начинался летом по-нашему в 19.00 (в Берлине тогда было 21.00). Много молодежи забрали в Германию: мальчиков – с 14 лет, девочек – с 16. Из Германии приходили письма. За одного убитого немца расстреливали 120 русских.
В Ростове были румыны, итальянцы и немцы. На головах немцев – пилотки, легкие, как носовые платки. Они не только болели – они обмораживались. Итальянские войска очень выделялись, настолько непривычной для нас была их форма: цвета серого, мышиного, на голове – что-то вроде дамской беретки, рукава до локтя, внизу шорты, как наши семейные трусы, только плотнее, потом носочки и полуботинки. В холода итальянцы ушли, конечно. У румын цвет формы был горчичный, у немцев – как подорожник. Чувствовалось, что немцы презирали румын.
Жили мы за счет рыбы, ее было много. А вот соль стала очень дорогой. Я ходила «на менку» за Ростов. Туда легкая шла, как бабочка, а оттуда – груженая. Покупали ячмень, ручными мельницами мололи зерно. Крупу, которая получалась, варили. Хлеб был разный: то из одной кукурузы, то из ячменя, бывало, крахмал добавляли.
В ту зиму морозы стояли лютые, минус тридцать четыре градуса, в доме с выбитыми стеклами вода замерзала, мы надевали на себя всю одежду, которая была в доме. Я носила голубые отцовские кальсоны, надевала сначала свое пальто, потом – отцовское. Не было ни наволочек, ни простыней, ложились и накрывались ватным одеялом, потом матрацем. Холод, голод и нет сил.
Когда немцы начали отступать, большие здания они поджигали. К нашему дому пришли двое поджигателей, к ним подошли две самые красивые женщины из нашего дома, одетые не в стеганки, а в элегантные вещи, и стали их упрашивать. Они не подожгли дом, но он все равно во время войны пострадал.
Победу ждали. На Садовой висела карта величиной с большую простыню, на ней отмечали передвижения наших войск. О победе объявили ночью, когда мы уже спали. Все повставали, повыскакивали. Радость была до утра. Она была как солнце, которое все освещает, всех греет. Больно было тоже, в нашем четырехэтажном доме не осталось ни одной семьи, в которой бы никто не погиб. У меня убили отца. Все плакали, все были счастливы, что закончились эти страдания.
Как-то я общалась с женщиной, которая говорила, что пережила блокаду Ленинграда. Я спросила у нее, сколько хлеба тогда полагалось по хлебной карточке. Она сказала, что не помнит. И я сразу поняла, что она врет: человек не может не помнить таких вещей.
Я пережила время, когда даже очистки от картошки считались счастьем. Я сейчас мимо мусорных баков, набитых пищевыми отходами, прохожу и думаю: «Как хорошо мы живем!».

Фото автора

Оставьте комментарий